Хронограф. Ноябрь 2012 г.

170 лет назад, 26 ноября 1842 года, Николай Васильевич Гоголь пишет Михаилу Семеновичу Щепкину [на илл.], что все драматические сцены и отрывки из четвертого тома собрания сочинений принадлежат ему, Щепкину, и он может давать их в свои бенефисы.

«Н.В. Гоголь сочувствовал М. С. Щепкину, когда для того не находилось значительных ролей. Писатель хорошо понимал и разделял жалобы своего друга на репертуар и в 1842 году подарил Михаилу Семеновичу все свои опубликованные сцены и отрывки, а также предоставил ему и Сосницкому [Сосницкий И. И., артист Александринского императорского театра. – Прим.] “Женитьбу”, чтоб ее сыграли в их бенефисы в один и тот же день в Москве и Петербурге: “Все драматические отрывки и сцены, заключающиеся в четвертом томе моих Сочинений (их числом пять [«Игроки», «Утро делового человека», «Тяжба», «Лакейская» и «Отрывок». – Прим.]), все исключительно принадлежат вам” (Гоголь Н. В. Письмо Щепкину М. С., 14 ноября (26 ноября) 1842 г. Рим // Гоголь Н. В. Переписка: В 2 т. — М.: Худож. лит., 1988. — (Переписка русских писателей). Том 1.)). Кроме того, Гоголь еще и советует Щепкину, как поумнее распорядиться его пьесами». (Викулова В. П. М. С. Щепкин и Н. В. Гоголь: дружба и творческая взаимосвязь // Доклад на Щепкинских чтениях 20 января 2005 года в Доме-музее М. С. Щепкина.)

«Не стыдно ли вам быть так неблагоразумну: вы хотите всё повесить на одном гвозде, прося на пристяжке к "Женитьбе" новую, как вы называете, комедию "Игроки". Во-первых, она не новая, потому что написана давно, во-вторых, не комедия, а просто комическая сцена, а в-третьих, для вас даже там нет роли. И кто вас толкает непременно наполнить бенефис моими пиэсами? <…> Разве вы не чувствуете, что теперь вам стоит один только какой-нибудь клочок мой дать в свой бенефис, да пристегнуть две-три самые изношенные пиэсы, и театр уже будет набит битком? Понимаете ли вы это, понимаете ли вы, что имя мое в моде, что я сделался теперь модным человеком, до тех пор, пока меня не сгонит с модного поприща какой-нибудь Боско, Тальони, а может быть, и новая немецкая опера с машинами и немецкими певцами? Помните себе хорошенько, что уж от меня больше ничего не дождетесь. Я не могу и не буду писать ничего для театра. Итак, распорядитесь поумнее. Это я вам очень советую! Возьмите на первый раз из моих только "Женитьбу" и "Утро делового человека". А на другой раз у вас остается вот что: "Тяжба", в которой вы должны играть роль тяжущегося, "Игроки" и "Лакейская", где вам предстоит Дворецкий, роль хотя и маленькая, но которой вы можете дать большое значение. Всё это вы можете перемешивать другими пиэсами, которые вам Бог пошлет. Старайтесь только, чтобы пиэсы мои не следовали непосредственно одна за другою, но чтобы промежуток был занят чем-нибудь иным. Вот как я думаю и как бы, мне казалось, надлежало поступить сообразно с благоразумием, а впрочем, ваша воля...» (Гоголь Н. В. Письмо Щепкину М. С., 21 ноября (3 декабря) 1842 г. Рим // Гоголь Н. В. Переписка: В 2 т. — М.: Худож. лит., 1988. — (Переписка русских писателей). Том 1.)

З ноября исполняется 125 лет со дня рождения советского поэта, переводчика и литературного критика Самуила Яковлевича Маршака (03.XI.1887 – 04.VII.1964).

«Гоголя, одного из самых загадочных и сложных писателей, мы узнаем в ту пору нашей жизни, когда каждая страница книги равноценна для нас пережитому событию, когда мы умеем громко смеяться, замирать от страха, а подчас и плакать над книгой, когда свежее и быстрое наше воображение опережает мелькающие перед нами строчки. <…>

С жадным интересом перелистываем мы "Вечера на хуторе" и "Миргород" – и так отчетливо видим перед собой синие очи и черные брови хуторских красавиц, о которых у Гоголя сказано, в сущности, так немного, видим длинные, опущенные до самой земли веки Вия, ясно представляем себе кузнеца, несущегося по небу среди звезд верхом на черте, пьяного Каленика, блуждающего ночью по селу в поисках своей хаты, толстого Пацюка, который ловит разинутым ртом окунувшиеся в сметану вареники.

Позже мы узнаем петербургские повести. Всю жизнь нам кажется, будто мы и в самом деле видели на Исаакиевском мосту квартального надзирателя с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою на боку, и слышали где-то в углу унылой канцелярии тихий голос низенького чиновника с лысинкой на лбу:

– Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?

Произнести эти скромные, бесцветные и почти беззвучные слова так, чтобы их услышал и запомнил весь мир, мог только Гоголь. Они сильнее самого патетического монолога.<…>

Кому не случалось испытать в детстве наслаждение от быстрой езды, но никогда при этом у нас так не захватывало дух, как при чтении гоголевской "Тройки" – этих немногочисленных строчек, которые дают нам и ощущение бегущей под копыта коней дороги, и образ нашей необъятной родины, и предчувствие ее ослепительного будущего. <…>

Читая и перечитывая Гоголя, лишний раз убеждаешься, что подлинный реализм требует и от автора, и от читателя самого смелого поэтического воображения, что молнии фантастики острее и явственнее озаряют действительность, чем тусклое освещение писателей-натуралистов». (Маршак С. Я. Прочие сочинения: Гоголь, прочитанный впервые.)

10 ноября исполняется 170 лет со дня смерти русского поэта Алексея Васильевича Кольцова (15.X.1809 – 10.XI.1842).

«Надежда увидеть Гоголя питала Кольцова, когда он предпринимал и последнюю поездку в Москву: «Гоголь в Москве, – пишет он в апреле 1840 года в Петербург Белинскому, – однако Павел Степанович (Мочалов. – Прим. авт.) его не видал. Досадно, черт возьми, если он скоро опять улетит в Италию и я его не увижу; а уж если он поедет туда – скоро не воротится». И уже перед самым отъездом в Москву: «Да если б бог дал увидеть Гоголя! Застану ль? Нету ль в Москве? И не знаком, а уж пойду к нему: хочется быть у него, да и только».

Увидеть Гоголя так Кольцову и не пришлось, а Гоголь был предметом любви и надежд Кольцова. Но само влияние Гоголя на Кольцова было особым. Творчество обоих художников возникало на почве очень органичного восприятия народной жизни, обоим очень близко лиро-эпическое, народно-песенное начало. И еще одно. Известно, что творчество Гоголя порубежно: Гоголь, особенно ранний, вяжет в одну две славянские струи, две русские стихии, как раньше говорили – великорусскую и малоросскую. Не столь отчетливо, но и кольцовское творчество многое приняло в себя от украинской жизни, быта, поэзии. Надо думать, что кольцовская поэзия, в частности своими стихотворными размерами, которые обычно возводят к классической поэзии, и характером внутренних рифм, созвучий, которые тоже обычно связывают с русской песней, многим обязана и песне украинской. <…>

Позднее Кольцов явно встает на гоголевский путь во многих своих исканиях, духовных и художественных, и идет по этому пути не только за Гоголем, но и вместе с ним». (Скатов Н. Н. Кольцов // М.: Молодая гвардия, 1989 — (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.).)

26 ноября исполняется 120 лет со дня смерти критика, историка русской литературы и педагога Алексея Дмитриевича Галахова (13.I.1807 – 26.XI.1892).

В ходе воспоминаний Галахова о своих встречах с Гоголем, он приводит «два анекдотических рассказа, слышанных от достоверных личностей»:

«Самые образованные семейства, жившие в Москве, интересовались нашим великим юмористом [Гоголем – Прим.], ценили его талант и входили с ним в близкие отношения. Таковы были семейства С. Т. Аксакова и А. П. Елагиной, матери Киреевских, великой поклонницы немецкой поэзии. В один из своих визитов Гоголь застал ее за книгой. "Что вы читаете?" – спросил он. "Балладу Шиллера «Кассандра». – "Ах, прочтите мне что-нибудь, я так люблю этого автора". – "С удовольствием", – и Гоголь внимательно выслушал "Жалобу Цереры" и "Торжество победителей". Вскоре после того он уехал за границу, где и пробыл не малое время. Возвратясь, он явился к Елагиной и застал ее опять за Шиллером. Выслушав рассказ о его путешествии и заграничной жизни, она обращается к нему с предложением прочесть что-нибудь из Шиллера: "Ведь вы так любите его". – "Кто? я? Господь с вами, Авдотья Петровна: да я ни бельмеса не знаю по-немецки; ваше чтение будет не в коня корм"...

А вот второй пассаж, рассказанный мне Щепкиным, нашим гениальным комиком, боготворившим автора "Ревизора". Гоголь жил у Погодина, занимаясь, как он говорил, вторым томом "Мертвых душ". Щепкин почти ежедневно отправлялся на беседу с ним (ведь они оба были хохлы). Раз, – говорит он, – прихожу к нему и вижу, что он сидит за письменным столом такой веселый. – "Как ваше здравие? Заметно, что вы в хорошем расположении духа". – "Ты угадал; поздравь меня: кончил работу". Щепкин от удовольствия чуть не пустился впляс и на все лады начал поздравлять автора. Прощаясь, Гоголь спрашивает Щепкина: "Ты где сегодня обедаешь?" – "У Аксаковых". – "Прекрасно: и я там же". Когда они сошлись в доме Аксакова, Щепкин, перед обедом, обращаясь к присутствовавшим, говорит: "Поздравьте Николая Васильевича". – "С чем?" – "Он кончил вторую часть "Мертвых душ". Гоголь вдруг вскакивает: "Что за вздор! от кого ты это слышал?" – Щепкин пришел в изумление: "Да от вас самих; сегодня утром вы мне сказали". – "Что ты, любезный, перекрестись: ты, верно, белены объелся или видел во сне"». (Галахов А. Д. Из «Сороковых годов». // Н. В. Гоголь в воспоминаниях современников / Ред., предисл. и коммент. С. И. Машинского. — М.: Гос. издат. худож. лит., 1952.)

26 ноября исполняется 55 лет со дня смерти русского прозаика, драматурга и поэта Алексея Михайловича Ремизова (6.VII.1877 – 26.XI.1957).

В автобиографическом повествовании «Учитель музыки» среди упоминаний имен классиков литературного жанра «чаще других вспоминается Гоголь, “посвященный”, “очарованный” и чарующий “своим волшебным словом” (Ремизов А.М. Собр. соч.: В 10 т. Т. 7. Огонь вещей. – М.: Русская книга, 2002. С. 149)… Гоголевские сюжеты, образы, персонажи оказываются призмой, сквозь которую воспринимаются и осознаются события эмигрантской жизни у Ремизова, ибо, с его точки зрения, “чары гоголевского слова необычайны, с непростым знанием пришел он в мир” (Там же.). (Саськова Т. В. Гоголь и Ремизов: от миргородского гусака до парижской консьержки // Литература XX века: итоги и перспективы изучения. Материалы Седьмых Андреевских чтений. Под ред. Н. Т. Пахсарьян. М., 2009.)

«Н.В. Гоголь обладал особым художественно-эстетическим статусом для А.М. Ремизова и провоцировал на авторскую эксклюзивную интерпретацию тайны судьбы и творчества. Разыгрывая гоголевские сюжеты в современных декорациях и лицах, Ремизов, вопреки представлению о разработанности в литературоведении гоголевской темы, испытывал постоянный исследовательский интерес. “Гоголь – современнейший писатель – Гоголь! К нему обращена душа новой возникшей русской литературы по слову и по глазу” (Ремизов А.М. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. Петербургский буерак. – М.: Русская книга, 2002. С. 332.). <…>

Г. Адамович не без основания заметил, что “к Гоголю у Ремизова отношение особое, и не только к языку его. Ни о ком другом не говорит он с таким восхищением и даже трепетом: «гений», «магия», «оркестр» – эти слова у него сбережены для Гоголя, без единой отрицательной оговорки. Нет сомнения, что величайшее явление нашей литературы для Ремизова – именно Гоголь”» (Блищ Н. Л. Металитературный миф А.М. Ремизова о Гоголе и гоголиана начала XX века // Уральский филологический вестник: электронный научный журнал. ФГБОУ ВПО «УГПУ». 2012. № 1.)